под редакцией Доменико Скалюзи
Существует ли современное искусство о ГУЛАГе и советских репрессиях? В то время как в самой Российской Федерации становится все сложнее и сложнее затрагивать эти темы, эта серия интервью задает себе цель ознакомить западную публику с работой художников, живущих ныне за границей, для которых память о советских репрессиях стала важным толчком к творчеству. Произведения Алексея Щигалева – интересный пример того, как искусство может креативно обращаться к семейному и коллективному прошлому. В его творчестве ключевое место занимает стремление к перекодировке немого пространства, к превращению его зачастую затаённую историю в современную живую память. К нашему изначальному вопросу Алексей спрашивает в ответ: «О чем же еще делать искусство?»
Алексей Щигалев родился в деревне Усть-Черная, Пермский край. Он окончил Уральский федеральный университет по специальности «металлургическое оборудование и машины». Свою карьеру он начал как граффити-художник. В 2014 году вместе с другими уличными художниками он открыл художественное пространство лаборатория современного искусства “Дом грузчика” в Перми. С 2018 по 2020 годы он учился в Институте современного искусства И. Бакштейна. С 2023 года он живет и работает в Париже. Сайт художника: https://shchigalev.com.
Этот интервью был взят в Центре Славистики Сорбонны (Centre d’Etudes Slaves – 9, rue Michelet 75006 Paris) 29 марта 2024-го года в рамке выставки Mémoire en travail (с 28 марта по 5 апреля 2024-гогода). Эта выставка была частью конференции L’art et le Goulag : lire et interpréter les documents despersécutions staliniennes, организованной Надей Подземской и Любой Юргенсон – ITEM (CNRS/ENS), Eur’Orbem (Sorbonne-Université/CNRS) и Mémorial France.
Итальянскую версию этого интервью можно прочитать здесь.
Доменико Скалюзи: В рамке этой выставки ты представляешь два проекта, связанные с историей советских репрессий: «Щигалев Данил Антонович» (произведение, которое непосредственно связанное с прошлым твоей семьи) и «Сортировка», в которой ты обращаешься к более общим историческим событиям. Мог бы ты вкратце рассказать об этих двух работах?
Алексей Щигалев: Да, первая работа относится к истории моего двоюродного деда. Это идея у меня появилась в 2018, когда я нашел его дело в Пермском Государственном Архиве. Он родился в 1911 в деревне Берестовенка под Харьковом. Его семья была раскулачена в 1931 году. Их отправили на Урал в «трудпоселок» Новое Углежжение, который и был создан для спецпереселенцев. В 1937 Данил был арестован. Судя по делу, который я нашел, его обвиняли в шпионаже в пользу Польши. 9 февраля следующего года он был расстрелян в полигоне «12-ый километр» под Екатеринбургом. И сейчас в Перми стоит памятник жертвам советских репрессий, который был открыт в 1996-ом году…
ДС: И, если я правильно понимаю, твой проект заключался в том, чтобы срисовать на бумагу буквы из надписи на памятнике и ими воспользоваться, чтобы написать имя, фамилию и отчество твоего двоюродного деда. Так ли?
AЩ: Да, это такая техника. «Эстампаж», называется. Я это сделал, потому что на этом памятнике нет никаких имен. Одновременно эти буквы представляли собой такой массив, из которого могут куча людей сложиться именно. Это мне показалось интересным.
ДС: Если эта работа была связана с твоей семейной историей, то в следующем проекте, как мне кажется, ты хотел скорее выразить свою гражданскую позицию…
AЩ: Да, конечно. Этот проект начался с того, что музей современного искусства PERMM попросил меня курировать выставку на железнодорожном вокзале города Перми. Администрация железнодорожной станции обратилась к музею ПЕРММ, чтобы сделать выставку к годовщине 75 летия победы в великой отечестве войне. Выставка должна была иллюстрировать заслуги железной дороги во времена великой отечественной войны. Но мне не хотелось прославлять никакие успехи. Значит, я решил интересоваться другими аспектами истории железной дороги в связи с войной и наткнулся на книгу историка Олега Лейбовича «Война глазами военнопленных», где собраны более 200 дел российских военнопленных, которые возвращались в Пермскую область (тогда она называлась Молотовской) из Германии. По сути, железнодорожные станции служили фильтрационными пунктами. Около 2 миллиона человек возвращались в то время домой после окончания войны: надо было их встречать и проверять. Получается, что военнопленные подозревались в шпионаже. НКВД делегировало часть работы в том числе транспортным отделам на железнодорожных станциях. Грубо говоря, привозили кучу людей из плена и их сразу же там же и могли фильтровать, то есть допрашивать и определять дальше в лагеря. И я, вот, решил взять вопросы, которые задавались вернувшимся военнопленным и разместить их на схемах железных дорог СССР отсортировав их по длине строки.
Мне показалось важным проговорить и эти моменты. Ну, как сказать? Для кого-то это была просто жизненная рабочая рутина… Как любой транспорт, железная дорога себе собирает кучу всяких историй: кто-то ехал на фронт, кто-то с фронта возвращался, кто-то отправлялся в больницу, кого-то эвакуировали. И все это перемешалось в одном пространстве. Это куча судеб в процессе. И, как мне кажется, это гораздо интереснее, чем просто отмечать какие-то успехи.
ДС: Я согласен. Но, видимо, в Москве – не очень, поскольку, если я правильно понимаю, они тебе запретили показать свой проект на выставке. Ты подозревал заранее, что они его не одобрят?
AЩ: Получается, что проект был одобрен железнодорожной станцией в Перми, затем на уровне территориального филиала в Екатерибурге, но когда все дошло до Москвы, администрация железной дороги решила, что показывать данную работу нельзя. На самом деле, может быть, я и думал, что это слишком амбициозно, но для меня это было очень интересная тема. Наверное, я мог бы догадываться, но, видимо, я был очень воодушевлен тем, что я нашел и хотел это сделать несмотря на все. Но, к счастью, потом все равно мне удалось показать эту работу. Я ее уже выставлял в библиотеке университета Нантера. И она была также в России, но в Уфе. Это было частная организация: Музея Современного Искусства, «Zaman». В государственном учреждении было бы невозможно. Они сейчас там усердно мониторят. Например, в Перми есть Пермская государственная художественная галерея. Это такое здание на реке со шпилем, большое. Получается, что музей находится буквально в храме. И там сам священник ходит перед открытием выставки и осматривает работы. С ним обычно ходит целая делегация. Они проверяют, чтобы это не было антирелигиозным. И бывало случаи, когда убирали какие-то работы перед самым открытием выставки.
ДС: Почему, по твоему, государство в России против того, чтобы проговаривали эти события? Как ты это для себя объясняешь?
AЩ: Ну, мне кажется, это элементарно. Они не хотят гласности какой-то…
ДС: Даже если это происходило почти век назад?
AЩ: Конкретно в случае с этой работой, я думаю, что они не хотели совмещать прославление успехов с упоминанием об этих событиях.
ДС: Это были твои первые работы связаны с этой темой?
AЩ: Одним из моих первых важных проектов, как мне кажется, была работа «Дело». У нас в Перми было такое здание памятник архитектуры, в котором 100 лет назад был открыт первый полицейский участок. Сейчас его разрушили и, по-моему, уже построили какое-то новое. Но в 2019-ом году, когда я начал свою работу, оно было под строительной сеткой. И на этой сетке я вышил слово «дело». На русском есть такое выражение «подшить дело», это значит фалцифицировать, сфабриковать дело, чтобы приговорить невиновного человека. Потом я сделал подобную вещь в Москве, в Музее Москвы: это была уже схема, которая, как бы, показывала, как подшивать дело. Я ее назвал «делопроизводством».
ДС: Мне кажется, что и эта работа и работа про твоего двоюродного деда обе являются попытками вывести эту память из забвения. Ну допустим, люди, которые проходили мимо этого здания, знали о том, что это было первый полицейский участок в Перми?
AЩ: Да нет. Ну, ты знаешь, только если ты интересуешься этим вещами.
ДС: И ты эти работы сделал условно для себя или именно с такой педагогической целью. Мол, чтобы ознакомить людей с этим прошлым?
AЩ: Ну, да. Чтобы они хотя бы задумались: что за здание такое? Потом я не знаю, сколько людей это увидело. Но в основном среда людей, кто занимается искусством, знала эту работу. Она очень долго там провисела, чуть ли не два, три года. Потом она была уже потрепанная вся.
У меня есть еще один проект, связан с этим. Это называется «Cancelled Knowledge». Эта инсталляция состоит из одной полки, на которой стоит единственный том Уральской Советской Энциклопедии, опубликованный в 1933. 20-ые и 30-ые были период, когда издавалась масса таких местных энциклопедий. Это было взрыв краеведческих исследований. Я когда-то нашел эту книгу дома у своих родителей и только потом задумался: почему только один том? Это было очевидно, что чего-то не хватало, потому что том оканчивался на слово «Вяхирь». Но оказывается, что дело было не в том, что мы как-то потеряли остальные тома. А просто энциклопедия никогда не была окончена, потому что члены редакционной комиссии были репрессированы. Это не было единственным случаем. Вообще к 1937 краеведческое историческое исследование как таковое перестало существовать. Множество энциклопедий осталось неоконченным навсегда.
ДС: Как ты начал интересоваться памятью о советских репрессиях? И замечал ли ты какие-то изменения в отношении властей к искусству над этой темой за это время?
AЩ: Ну, я вообще начинал с улицы, с граффити. Потом я приблизился к современному искусству, и мы создали самоорганизацию. Но в общем я начал этим интересоваться уже в более позднее время, когда начались какие-то реальные несправедливости и репрессии в отношении россиян от государства. И мне кажется, с тех пор, я взрослел. Важность этой проблемы я начал чувствовать только со временем, не сразу.
ДС: То есть эти несправедливости, эти «новые репрессии», как ты их назвал, тебя и подтолкнули к этой теме.
AЩ: Да. Потом я уже начал все больше и больше этим заниматься. Когда видишь, что журналистам подкидывают наркотики, чтобы их посадить… О чем еще делать искусство? Ну, я не мог просто ходить и рисовать абстрактные картины. Да и сейчас это тема меня сейчас интересует все сильнее и сильнее. Это еще более актуально. Так как это не было проговорено государством, художники берут на себя эту задачу.
ДС: Ты сказал, что ты в начале занимался граффити? Как это было? Одна вещь, которая меня поразила в Москве, это то, что там граффити сравнительно мало.
AЩ: Да, там сейчас все вычищают. В основном все рисуют вдоль железных дорог. Там довольно-таки много граффити, потому что это уже сфера негосударственная. А так, в самом городе каждый день люди выходят и все закрашивают. То есть вычищают все пространство. Но в Москве я этим уже не занимался. Это было уже в 2015-м году. А в Перми же было просто все убито. Он был вообще самым загаженным городом, мне кажется. Но сейчас и там все зачищают. Там прямо взялись за граффити. Преследуют людей. Вызывали многих граффитчиков, чтобы взять их данные. Но это было года два назад, три, еще до войны. Все это очень активизировалось. Ну, это очень тревожный знак, когда пространство вокруг начинает быть стерильным. Когда начинают стирать все, что считают неуместным.
ДС: Какие отклики ты получал от своих работ? Были ли, например, люди, которые тебе сказали «ну вот, благодаря твоей работе я начал интересоваться историей своей семьи». Были ли люди, которые воспринимали твою работу не только как произведение искусства, а так же, как способ войти в контакт со своей семейной историей?
AЩ: Мне часто это говорят, да. Например, в Уфе, когда была выставка… Мне недавно кураторка рассказывала, что девушка-медиаторка, которая проводила экскурсии по выставке, была сильно впечатлена этой работой, потому что у нее дедушка тоже попал в фильтрационный лагерь, когда возвращался из плена. Эта работа ее очень сильно зацепила. Часто говорят, «Вот у меня там кто-то тот-то репрессирован тоже был». И начинают рассказывать. Вот сейчас кто-то приходил, и мне рассказывал, что у него дед был, как бы, на другой стороне: он был надзирателем лагеря. Мне кажется, что все переплетается и у каждого человека есть так или иначе какие-то связи с ГУЛАГом.
ДС: А были ли, наоборот, люди, которые тебя упрекнули? Мол, «что за гадость, зачем ты этим занимаешься»?
AЩ: Мне кажется, что такие люди не ходят по выставкам.
ДС: В целом, ты думаешь, что у твоего поколения больше интереса к этим темам? По сравнению, например, с твоими родителями?
AЩ: Мне кто-то сказал, что прошлым начинают заниматься только через одно поколение. Потому что напрямую у людей нет интереса к своим родственникам. Начинает возникать какой-то интерес только уже в третьем поколении.
ДС: Ты считаешь, что это действительно так?
AЩ: Ну да. У моих родителей не было такого интереса. Ну, разве что у отца. Он последние годы очень интересовался этим. Он тоже, в принципе, ничего не знал. Мой дед узнал про судьбу своего брата только в 1962-ом году, когда его реабилитировали. И он получил справку о том, что его расстреляли. Мой папа что-то слышал об этом от отца, но ничего, собственно, и не знал. И когда я уже попросил документы из архива, оказывается, что я был первым человеком, кто это сделал. То есть, эти документы лежали там, но никто из нашей семьи не решил этим заняться. Они могли бы просто приехать и взять. Мне кажется просто, что поколение моих родителей, было занято другими вопросами: как заработать на жизнь, как устроить детей. Но, слава Богу, мы сейчас можем поднимать эти вопросы. Хотя, я думаю, что многие мои сверстники тоже не интересуются прошлым. Я, собственно, пришел к этому через творчество. Ну, просто почему я этим занимаюсь? Потому что меня жизнь так или иначе с этим соприкоснулась. Двоюродного дедушку репрессировали. Или книги нашел опять же у родителей. Да сейчас вот узнал еще о двух родственниках, которые были репрессированы.
ДС: А как ты вообще об этом узнал?
AЩ: Это были мой прадед и прапрадед по маминой линии. Первый родился в 1871 году, а другой в 1907 году. Вообще есть записи, есть книги репрессированных Пермского края, и там есть запись как раз о двух этих дела. Пока все можно и с мамой поговорить. Когда общаюсь с родственниками, я тоже постоянно записываю на диктофон, как ты сейчас со мной, и постоянно какие-то темы всплывают. И ты начинаешь понимать, почему мама оказалась в другом месте. Ее деда раскулачили и переслали буквально на 100 километров в другую деревню. Даже буквально на чуть-чуть надо было людей снять. То есть, 100 километров по меркам России — это ерунда, в общем.
ДС: А у тебя есть уже какой-то проект в связи с этим? Или пока ты просто хочешь узнать, что стало с ними?
AЩ: Да, интересно понять, что случилось. Еще мой дядя жив, и он мне тоже очень много рассказал. Я записал видео и записи на диктофон. И мой дядя, кстати, служил в армии в 1968 году, и он участвовал в подавлении Пражской весны в Чехословакии. И он три месяца стоял в Саксонии, в Германии на границе с Чехословакией. Он три месяца провел в лесах. Он мне рассказал такие сумасшедшие истории. Как чувака, например, свои раздавили случайно в поле. Он напился и вылез ночью из танка и, видимо, в то время командир катался на танке, патрулировал. Утром нашли только его руку с часиками. Дядя рассказал, как они его останки собрали на плащ-палатку и увезли.
ДС: Мне кажется, что ты неслучайно об этом сейчас говоришь. По твоему мнению, советские репрессии, оккупация Чехословакии – это, все одна и та же история?
AЩ: Я думаю, да. Как бы, кто-то оккупировал чужую страну, а кого-то его собственная страна репрессировала. То есть это все в пределах одной семьи происходит.
ДС: Мне кажется, что есть также, наверное, какое-то особое отношение к ценности человеческой жизни во всем этом.
AЩ: Да, тем более, что есть официальный список тех, кто погиб во время подавления Пражской весны, и там этого человека нету. Мой дядя знал этого человека лично. Они были в одном танке. И он не мог не заметить, что его не было в этом списке.
ДС: А ты сейчас планируешь развить эту история, пока ты в Европе?
AЩ: Да, я как раз съездил в тот лес в Саксонии. Я катался на велосипеде и общался с людьми. Я ходил немного и в местную библиотеку, в музеи, и в архив. Но надо выучить немецкий язык. Чтобы с местными побольше общаться. У меня уже есть идея, что сделать. Я начал делать какие-то наброски на 3-д принтере. Но надо, мне кажется, еще поездку организовать туда. Дядя очень много мне рассказывал об одном трамплине для прыжков на лыжах. Я думал, что я нашел это место. Но, сейчас, изучая старые карты, я обнаружил еще другой трамплин. И скорее всего, это и есть тот, и первый раз я ошибся.
ДС: Спасибо тебе большое.